В дряблых руках с искалеченными временем суставами он держит тоненькую расчесочку, каких уж более не делают в наше время. Неуклюже изворачиваясь телом, старик тянул руки вверх, чтобы причесать реденькие волосы, растущие только по бокам его головы. Кому это нужно, кроме его самого? – никому. Но он наивно полагает, что окружающие замечают то, что жидкие волосенки примялись под изношенной фуражкой.
С утра он побрился начисто, не заметив в зеркале еще одной появившейся морщинки на лбу. Надел галстук и на удивление тщательно выглаженную рубашку. Из кармана пиджака виднелся сложенный с любовью платочек, который, как и он сам, имеет ценность только для него самого.
Он много знает, много повидал. Он работал честно всю свою жалкую жизнь… Он готовил свою речь до поздней ночи. Он верит, искренне верит, что молодым студентам интересен его предмет. Он с любовью передает свои знания, вырисовывая какие-то схемы на доске, очевидно, понятные только ему. Он надрывает осипший голос, жестикулирует и заглядывает в глаза то одному, то другому, в надежде увидеть хоть в ком-то, хоть каплю отдачи и интереса. Но на него смотрят дерзкие глаза, смотрят исподлобья, сосредоточив на нем всю свою злость. За что? В ушах у них наушники, орет громкая дикая музыка. Тетрадь исчиркана нецензурщиной. А перед глазами вызывающий насмешку старый дед, который расхаживает туда-сюда, бесшумно открывая рот.
А ведь был он когда-то предметом чьих-то обожаний, он был статен, молод, красив. А что теперь? Честной жизнью заслужил сарказм, и ни один, ни один ученик его так и не понял. Не понял его суть. Если бы они только могли представить, что скоро, совсем скоро никто не прольет слезу на его могиле. Одинокой могиле, куда никто не придет, только лишь соловей пропоет.
Быть может, никто и не узнает. Подумают, что на пенсии, переключив на другого свою озлобленность. Это скоро, а пока они кричат: «Перемена! Уже перемена!» и убегают, топча его сердце, доживающее последние мечты…